Город был предоставлен самому себе. Покинутый жителями, брошенный на произвол судьбы, и напоследок – какой жестокий плевок в могилу, какое надругательство над светлой памятью – разграбленный. Те забавные двуногие существа, что возвели город, что ухаживали за ним, что деловито сновали по нему своей муравьиной вознёй, бросили его.
Обидно.
Иногда они возвращались. Город, воспрянувший было духом при нежданных визитах, быстро разочаровался. Люди шли не для того, чтобы наполнить город своим теплом - чтобы схватить, и, ни капли не смущаясь, утащить принадлежащее городу. На могилу города возвращались не за тем, чтобы, сдерживая слёзы, подмести листву и обновить рассаду - возвращались эксгумировать труп и вырвать золотые коронки.
Очень обидно.
Шли годы, и на смену грабителям пришли зеваки. Не сказать, что бы выходила большая разница, вторые ведь тоже не дураки сувенирчик стащить. Любопытствующие посещали город не за тем, чтобы воздать дань памяти. А чтобы, кривляясь и натягивая фальшивые улыбки, сфотографироваться с могильным памятником в как можно более вычурной позе. Редкий посетитель говорил: “Печально”. Мало кто говорил: “Жаль”. “Круто”. “Уау”. “Супер”. “Клёво”.
Ну, как тут совсем не отчаяться? Город впал в оцепенение, окончательно осознав свою участь: быть лишь аттракционом, шкатулкой с ценностями для тех, кто приезжал потреблять. Но никак не творить.
Но прошло несколько лет, и случилось чудо: пробудилось нечто неизведанное, доселе невиданное, явно не имеющее отношения к нашему миру. Пробудилось и дыханием своим оживило город. Впрочем, это уже нельзя было назвать жизнью в привычном понимании.
Теперь город населён призраками.

Он шёл спокойно, не торопясь. Руки в карманах куртки, оружие закинуто за спину, капюшон опущен. Идя по опасному городу, он не проявлял никаких признаков беспокойства. Посылая разум, не внимая интуиции, игнорируя ставшую верной спутницей паранойю. Всё затмевала усталость.
“Небо над нами свинцовыми тучами… Стелится низко туманами рваными…” - негромко пропел человек, подняв взгляд на затянутое серой пеленой небо. Из-под капюшона при том показалась довольно запущенная щетина.
Следуя прокладываемому на ходу пути, он свернул с дороги и теперь продирался через разросшийся кустарник: оставленный самому себе, город медленно, но верно дичал. Природа брала своё.
Продравшись сквозь заросли к сетчатому забору, он подтянулся и, кряхтя, перелез.
“Время, застывшее, кажется вечностью…”
Он спрыгнул прямиком на детскую площадку. Простенькие, с уже порядком облупившейся краской, из-под которой проглядывал суровый металл – не строили тогда ещё из пластика, это сейчас, считай, в каждом дворе столицы по дешёвой и сердитой детской инсталляции понатыкано. Пара песочниц. Небольшое строение с навесом, внешне напоминающее автобусную остановку, с кирпичной стены которого на человека по-прежнему радостно глядел львёнок из мультика. Улыбка до ушей не растеряла искренности, но теперь была будто бы немой. Обращённой в безответную пустоту.
“Как будто в детство дальнее…”
Человек медленно, будто сомневаясь, подошёл к горке. Взялся за металлические поручни и остановился в нерешительности. Вспомнилось, как раньше такие агрегаты называли – «ракетами». Строили тогда горки почему-то часто в виде ракет. Немного поколебавшись, человек усмехнулся тихо, покачал головой, залез и скатился. Через тернии к звёздам… Тернии нынче есть, а звёзды где?
Поднявшись, отряхнувшись, человек обратил внимание на песочницу. Подойдя к ней, он опустился на колени и поднял с земли куклу. Обычный пластиковый карапуз, каких тысячами выпускал ранее отечественный, а теперь – китайский производитель. Человек качнул рукой, и кукла моргнула ресницами – густыми, чёрными, на зависть любой советской школьнице, которой очень хочется такие, чтобы все мальчики попадали, сбитые с ног поднимаемыми их взмахом ветрами, да вот учителя не разрешают.
Кукла смотрела на человека взглядом пусть и пластмассовых, но удивительно искренних глаз. Человек, поначалу испугавшийся и даже почему-то рассердившийся от её взгляда, присмирел, осунулся, а потом в неожиданном порыве ласково погладил карапуза пальцами по пластмассовой щеке. Перед его глазами встала давняя и нечёткая, будто прогнанная на старой плёнке через барахлящий проектор, картина: парк, молодая женщина в лёгком платье, ведущая за руку совсем маленькую девочку, лет пяти, бережно прижимающую к себе такую же игрушку, а рядом с ними – молодой человек, чем-то неуловимо напоминающий того, кто сейчас сидел на заброшенной детской площадке.
Человек с силой потряс головой, после чего с нежностью посадил куклу на барьер песочницы. Направил было стопы к открытым решетчатым воротам, намереваясь покинуть детский сад, но на полпути резко остановился. Остановился и обратил взгляд налево, где у ныне пустой, обложенной камнями клумбы, внутри которой была лишь голая земля, стояла карусель. Он, не отрываясь, долго смотрел на аттракцион тяжелым взглядом, а губы его непроизвольно двигались, что-то беззвучно шепча. Наконец, он нерешительно, будто делая первые шаги по неизведанной планете, оторвал ногу от земли и сделал маленький шаг в сторону карусели. Потом ещё один. И ещё. Перемещаясь будто на ватных ногах, он медленно добрался до карусели. Несмело взялся за поручни. И резко оттолкнулся. Ещё раз. И ещё. Перешёл на бег. Набрав скорость, он запрыгнул на карусель и, подставив лицо встречному потоку воздуха, закрыл глаза. На его губах проступила улыбка. Когда карусель сбавляла скорость, он толчком ноги подгонял её. Карусель крутилась легко и бесшумно, словно только вчера смазанная и доставленная на площадку.
Город считался зловещим местом. Местом, где нет жизни. И посреди этой «мёртвой земли», как её величали некоторые, на игровой площадке у детского сада, на карусели, смеясь, как счастливейший человек на свете, катался взрослый мужчина с автоматом за плечами.
Всему приходит конец. Мужчина на ходу спрыгнул с карусели и, не отвлекаясь больше ни на что, уверенно пошёл к воротам. Кукла, оставленная у песочницы, смотрела ему вслед необычайно выразительным взглядом. Человек ушёл, а карусель, всё никак не желая останавливаться и вновь засыпать, ещё долго продолжала крутиться. И если бы кто-нибудь к ней подошёл и хорошенько прислушался, то услышал бы тихий и переливчатый, кристально чистый детский смех.

Город помнил всех. Каждый, кто посещал город хоть на день, оставлял свой след. Кто-то более чёткий, кто-то более расплывчатый. Город всё запоминал. И сейчас, когда для города настало время для написания постскриптума, он будто бы выступал проектором, по-своему тасуя пухлую колоду слайдов.
В чашке, оставленной на подоконнике, вода изредка заходится в танце маленького водоворота, подгоняемая чей-то невидимой ложкой. В столовых иногда что-то тихо гремит, будто работают одновременно десятки ложек, а на кухнях, обладая обонянием парфюмера, можно учуять ноты готовящихся вкусностей. В городской библиотеке шелестят страницы – не иначе как ветер перелистывает оставленные открытыми тома. В спортзалах до сих пор звучит скрип спортивной обуви по полу, а в высохшем городском бассейне с порядком облупившейся мозаичной плиткой - плеск.
Люди давно ушли, но их эхо продолжает гулять по пустынным улицам, отражаясь от стен, заглядывая в дома… Напоминая.

“Сойду на абрикосовой, сверну на виноградную…”
Человек продолжал путь по длинной аллее. Он пришёл в город к полудню, сейчас время уже клонилось к вечеру, и, будучи с самого раннего утра на ногах, он никого не повстречал. Ни человека, ни зверя.
Он бродил по городу без определённой цели, просто ища, но что именно – не знал и сам. Погрузившись в мысли и тихо напевая, он не заметил, как его ноги и репертуар сошлись во мнении.
“Выходила на берег Катюша…”
Вскоре он вышел к пристани.
“На высокий берег, на крутой…”
Река, тихая и безмятежная, соседствовала в гармонии с городом. Уже много лет никто не рассекал её воды, и она наконец смогла вкусить покой. Гладь, такая же серая, как и небо, мерно плескалась об гальку берега, и плеск этот был самым громким звуком в округе.
Человек подошёл к краю причала. Тяжело сел, свесив ноги и положив оружие на доски. Он чувствовал бесконечную усталость. А ещё – ему очень хотелось покоя.
Он закашлялся, прикрыв рот ладонью. Смахнув с пальцев красные капли, достал из внутреннего кармана куртки сигарету и серебристую «Зиппу». Куря и глядя на реку, он чувствовал, что многое, доселе непонятное, постепенно становится ясным.
Осознание не было неожиданным. Он понял, что шел именно сюда, именно ради того, чтобы понять.
Ну вот, понял.
И что дальше?
Человек не знал. Да и не хотел знать. Ему просто хотелось покоя…
За спиной раздался рубчатый металлический звук.
“Семьдесят четвёртый”, на автомате отметил человек. Вот так вот, подумал он. Старею. Задумался. Расслабился. Нельзя же тут расслабляться, нельзя.
А так хочется…
После всего пережитого, этого так хочется.
Тот, кто подобрался сзади, не спешил.
Осознавший глубоко вздохнул. Закрыл глаза. И приготовился встретить бесконечность.