Начало книги
— Понимаешь, Жень, они на меня как на идиота вечно глядят. Как будто я с резьбы слетел. Смешно звучит, конечно, сам знаю, но — обидно все равно! Каждый раз, когда я прошу эти чертовы гермоворота открыть — глядят. А в глазах — гадкая такая на вкус болтанка, и столько в ней намешано: вот, вроде, они и жалеют меня, но и завидуют. Вроде, и раздражает их, что я все заставляю их свою дозу хоть маленькую, а каждый день схватить, — но молчат, хавают эту дозу из уважения к герою. Я ведь герой. И с резьбы-то я слетел в ходе героического подвига, поэтому я как бы и не идиот, а инвалид. Так что они в лицо мне не морщатся, а кивают только, улыбку даже давят. Только когда мимо пройду — наверх по эскалатору — тогда уже…

По железу Артемовой каски стучал дождь, гулко стучал, казалось, в самую его голову. Бледная зеленая резина противогаза прилипла к распаренному лицу, не поймешь — где там еще кожа, а где уже резина. Болотные сапоги топли в грязи, рыжие ручьи откуда-то сверху бежали куда-то вниз, на небе было навалено облаков — не продохнуть, и дома пустые стояли вокруг все поглоданные временем. Ни души в этом городе не было.

Ни души в этом городе не было. Двадцать лет уже как — ни души. Все двери — нараспашку, почтовые ящики на сквозняке жестяно лязгают, ни писем в них, ни рекламного мусора, окна — обычные выбиты взрывной волной, а стеклопакеты уцелели — и за два десятка лет все пылью заросли, как ослепли от катаракты. Внутри — Артем бывал в таких сто раз — разграбленные квартиры: живые у мертвых отобрали все тем ненужное. Остались только снимки по полу разбросанные — чужие мертвецы себя никому на память сфоткали, да громоздкая совсем мебель, которую ни в метро, ни в загробный мир с собой не протащишь. Ну или если фонит что по-жесткому — такое тоже в метро нельзя, контроль не пустит: отравленные подарки.

Раньше можно было наткнуться в иной квартире на бывшего хозяина: зароется противогазным хоботом в какую-нибудь игрушку и плачет через хобот гнусаво, и не слышит, как к нему сзади подошли. А теперь уж давно живых никого было не встретить. Кто ничком лежал там же, где его застали в тоске, спина проткнута, а остальные перебороли тоску и бросили ходить наверх, к себе домой. Поняли: нету там ничего. Бетон, кирпич, слякоть, асфальт треснутый, кости желтые, труха из всего, ну и фон. Так в Москве — и так во всем мире. Нет нигде жизни, кроме метро. Всем известный факт.

— Они даже перестали спрашивать меня уже, что я там забыл, Жень. Почему всегда домой с пустыми руками. Зачем и лазал? Шепчутся, что голову, голову, мол, со всей требухой — душа там или что — забыл наверху, вот и шляюсь по пеклу. Ищу. Слышал такие истории?

Ранец на плечах Артема весил тонну; и эта тонна давила Артема еще глубже в рыжую жижу, мешала идти, с шага сбивала. Но Артем все равно шагал — как заведенный, и как заведенный говорил. Ранец назад его тянул, опрокинуть хотел, но спереди на Артеме противовес висел — короткий автомат с примотанными изолентой запасными гнутыми рожками.

Гиблое место — ВДНХ.

Пару лет назад еще жила тут всякая дрянь, а теперь и той не осталось. Обещали, что опустится скоро фон, и можно будет потихоньку возвращаться, вон, мол, мутантов-то наверху кишмя, а они тоже животина, пусть и искореженная… Но не опускалось ничего. И мутанты — поцеплялись за жизнь своими лапищами — и отпустились, сдохли. А человек сидел себе под землей, жил на станциях метро, и никуда умирать не собирался. Человеку много не надо. Человек любой крысе фору даст.

Трещал счетчик, насчитывал, какая Артему доза причитается. Не брать его больше с собой, думал Артем, бесит только. Какая разница, сколько там натикает? Что это поменяет? Пока дело не сделано, пусть хоть истрещится. Плевать.

Автомобильная эстакада дыбилась у него над головой, асфальтовые ленты пошли волной и застыли, стряхнув машины; те попадали, как придется, кто на четыре лапы, а кто на спинку, и околели в таких позах навсегда. Превратились в железки, в консервы. Бензин изо всех уже сто лет, как слили, а мумий из консервов доставать не стали: куда их девать все равно?

Артем пропустил большие пальцы под лямки ранца, подался чуть вперед и двинул вверх по шершавому черному языку заезда на эстакаду. Немного было пройти, километра, может, полтора: у следующего языка торчали недостроенные небоскребы, прежде размалеванные торжественно в белый, синий и красный. Время-то потом все в серый перекрасило, по-своему.

— Но я-то знаю, что. Они же не были там, на башне, а я был. Они же не разворачивали там антенну, а я-то… Я ведь… Откуда им знать? Но я-то слышал. Я слышал, Жень. У меня башка тогда другим занята была, но я точно слышал… Прямо перед тем, как ракетам скомандовать, он…